"Во вратах твоих"
Потом вернулась в комнату и аккуратно
поставила чужую корзину с цветами повыше, на шкаф.
И в эту минуту я вдруг ощутила - тут принято писать "всем существом",
но, точнее сказать "всем телом" - всем телом я ощутила, что меня-то, в
сущности, нет... Так, болтается нечто в пространстве этой страны, этого
города, этой чужой квартиры с чужим телефоном, в которой как бы продолжают
жить реальные люди с реальной фамилией Розенталь...
И вот тогда - впервые за все эти месяцы эмиграции, войны, тягучих
ночных сирен, безденежья и крушения идиотских надежд - повторяю, впервые -
меня потряс настоящий ужас такой разрывающей силы, что на секунду я
физически ощутила, как рука некоего вселенского хирурга вынимает,
вытаскивает, высвобождает мою, парализованную бездонным ужасом душу из
никчемного обмякшего тела...
Долго звонил телефон. Наконец я сняла трубку.
- Дорогая моя! - с чувством проговорил пьяный теплый баритон Гриши
Сапожникова, - дорогая моя, я звоню, чтобы поздравить тебя с нашим великим,
нашим радостным праздником Избавления! - по интонациям его одинокого голоса
чувствовалось, что Цви бен Нахум уже набрался, как Всевышний ему велел. - И
в этот день, дорогая моя, в этот необъятно прекрасный день... - он поднял
голос до высот проповеди, - когда Господь опять отпиздил Амалека!.. - в этом
месте голос его сорвался, и мы одновременно заплакали в трубки и минуты две
поочередно всхлипывали. Наверное, он сидел один в своем бомбоубежище, и ему,
как и мне, некого было стыдиться.
- Тебе есть где спать сегодня? - спросила я растроганно. - Приходи к
нам спать.
- Спасибо, не беспокойся, - сказал он, судя по звукам, высмаркиваясь. -
На сегодня меня берет к себе семья Мары Друк...
И добавил после крошечной паузы: - Ничего... Все наладится... Все
наладится, к чертовой матери...
Я вышла на балкон. Внизу, по зеленому косогору бродил бешеный Левин
папа в противогазе. Я узнала его по дырчатой авоське в руке. Он поднял
противогазью харю и крикнул мне приятным баритоном:
- Из России?
- Леву Рубинчика знаете? - продолжала я, перегнувшись через перила. Он
растерялся было, но тут же встрепенулся и крикнул радостно:
- Я его па-апа!!
И в который раз опускающееся куда-то за наш дом солнце залило
диковато-розовым светом белый камень домов, и вся гигантская панорама города
заскользила, побежала под тенями сквозных бегущих облаков.
Дальше темнел зелеными склонами рамотский лес, торчала башня отеля
"Хилтон", левее на горизонте округло лежала Масличная гора с карандашиком
монастыря. А дальше - взгляд нащупывал нежно синеющую туманную кромку
Иорданских гор...
И я почувствовала минуту, ту самую интимную минуту, когда удобно
обратиться...
Я проглотила слюну и заискивающе пробормотала куда-то в сторону
Иорданских гор: "Господи..!"
И замолчала. Собственно, мне нечего было Ему сказать. Суетливо
объяснять ситуацию, которую Он сам вроде бы прекрасно должен видеть? Как
профессиональный литератор, я знала, что подобные вещи недопустимы. Поэтому
только вздохнула и повторила: "Господи! Вот такие дела..."
Вдруг вспомнила, как из окна автобуса Тель-Авив - Иерусалим я увидела
паровозик, к которому был прицеплен один-единственный вагон, кажущийся с
моста игрушечным, и как этот смешной состав бойко мчал по рельсам.
- Господи, - проговорила я, - ты вывел меня из гигантской державы, по
которой днем и ночью грохотали огромные поезда. Ты привел меня в свою
землю... Неужели Ты позволишь моим детям голодать?
"Ну это, положим, ты врешь, - возразил кто-то внутри меня. - Дети,
положим, не голодают..."
- Это я вру, Господи!! - торопливо перебила я себя. - Дети не
голодают... а просто... просто... дай заработать!
"О!" - произнес кто-то внутри меня удовлетворенно, и я сама
почувствовала, что это "о!" - то, что надо, что это, по крайней мере,
честно.
- Дай заработать! - повторила я страстно, и мне уже было плевать, как я
выгляжу: прозрачна я стояла пред Ним, как стеклышко - со своей собачьей
тоской, дешевыми просьбами и украденным чайником Всемирного еврейского
конгресса. - Слышишь, дай заработать! Дай заработать, Господи!! Дай
за-ра-бо-о-о-та-а-ать!!!
Я забыла сказать, что из окна моей съемной квартиры видно кладбище на
холме Гиват-Шауль.
Холм Гиват-Шауль кажется меловым от памятников - множества белых,
крошечных отсюда, кубиков, полукруглыми рядами опоясавших его. А вокруг над
поросшими густым хвойным лесом холмами вздымается бело-розовый зубчатый
венец Иерусалима. Так уж расстелено пространство здесь, в Иудейских горах,
что в ясную погоду - а она довольно часто ясная - видны даже очень далекие
холмы. Отсюда - странный оптический эффект, благодаря которому возникает
ощущение необъятности этой, в сущности, очень маленькой земли... Одной из
самых маленьких земель на свете...
Словом, из моего окна видно кладбище, где когда-нибудь я буду лежать.
Ну что ж, "похоронена в Иерусалиме" - это звучит нарядно.
Это красиво, черт возьми!
Это вполне карнавально.
Иерусалим, 1992
Дина Рубина
"Во вратах твоих"